Марк Михайлович Рафалов
Две войны: ветераны о ВОВ и национализме
74 года назад народ многомилионной страны встал на защиту своей Родины. Плечом к плечу сражались воины-освободители против фашизма: украинцы и русские, грузины и татары, чеченцы и евреи. У ветеранов разных национальностей — разная история борьбы, но одна на всех победа. Герои нашего проекта рассказывают не только о своём военном опыте, но и отвечают на вопрос «есть ли на фронте национализм». ©
По теме: Бескомпромиссный Рафалов
Роальд Романов
Марк Михайлович Рафалов:
Родился: Харьков. Призван: в Москве. Воевал: Марийская АССР (обучение); Пустошка (Северо-Западный фронт); Псков; Осташков (госпиталь); Челябинск (училище). Демобилизировался: в Забайкалье, 1947г.
Марк Михайлович: — Родился в 1924 в Харькове. Отец — стопроцентный еврей, мама — русская дворянка. Вот такая у меня помесь была. Когда мне было два года, мы уехали в Париж — отец был там торгпредом пять лет. У моей сестры в семейном альбоме есть подпись: «Марк и осел в Париже». С 30-го года семья жила в Москве.
26 июня 1938 отец пошел на работу, к нему подошли два мужичка в погонах, посадили в машину и увезли на Лубянку. Его избивали там. В августе он маме записочку передал: «Вера, не присылай мне жесткую пищу, у меня уже нет зубов». Им надо было добиться признания, что отец был троцкистом. Он подписал этот протокол через сорок дней, но ни одного человека из своих товарищей не заложил: называл фамилии только тех, кто был расстрелян или срок уже получил. Потом в ЗАГСе мне выдали свидетельство о смерти, где написано, что он умер в Москве от болезни сердца.
Харьков. Марк рафалов с семьей. 1926 г.
Недавно в какой-то газете сообщалось, что примерно 52 % россиян сегодня, в 2015 году, поощряют Сталина и политику Сталина. Я со своими однополчанами старался не затрагивать тему Сталина, потому что они сразу говорили — «просто так не сажали». Нам с мамой говорили, что нам еще повезло, потому что дали восемь лет с правом переписки — на самом деле отец не в Москве погиб, а уже под Магаданом в лагерях, 7 марта 1944 года. Строили такой режим — оттуда люди вообще не возвращались. За цитату из Троцкого. Есть паническое письмо от отца в 42-м году, что он ничего не помнит, забыл все адреса — соседям нашим пишет. А у нас была четырехкомнатная квартира в самом центре Москвы, между Петровкой и Столешниковым, так вот, спустя примерно неделю явился мальчик в погонах и маме предъявил распоряжение очистить за 24 часа квартиру. Взамен давали какую-то комнату — 13 метров. У мамы остались какие-то связи, она позвонила, и нас поселили в коммуналку на угол Столешникова и Петровки: огромная комната, метров 25. А нашу квартиру присмотрел генерал НКВД. Управляющий домом к маме с симпатией относился, потому что мама была стенографисткой и машинисткой высшего класса, свободно владела французским языком и помогала в домоуправлении всякие бумажки печатать. Так вот он рассказал, что чтобы освободить эту большую комнату, НКВДшники посадили своего майора, нас вселили, а ту генералу отдали.
Ну, как жили? «Об работать не может быть и речи», как говорят в Одессе. Маму никуда не брали, потому что она «жена врага народа». Мне тогда было тринадцать лет, а сестре Юле — восемь. Напротив ЦУМа была закусочная, и мама договорилась, что будет там печатать меню на папиросной бумаге каждый день, а ей за это (в штат не могли принять — наказали бы) давали в судках какие-то флотские щи, котлеты паровые, компот. Это спасло нам жизнь, карточки нам не давали (в 41-м году ввели карточную систему).
Когда высылки начались, домоуправ не вписал маму в списки неблагонадежных, и нас не тронули, а мама была уже готова поехать — другие жены были в лагерях в Средней Азии. А потом, извините за такой оборот, на наше счастье началась война, и мама стала матерью сына-фронтовика: ее приняли на работу в школу. 16 октября 41 года была паника, немцы стояли недалеко от Москвы, и всем учреждениям поступило указание сжечь свои архивы — изо всех окон пепел летел. Мама совершила своеобразный подвиг: подумала, что люди приедут из эвакуации и не найдут свои документы, завернула в газету трудовые и дипломы и принесла домой. В конце войны мама вернула людям их документы — они такие счастливые были.
Как я узнал, что война началась? На стенках висели такие тарелки картонные, репродукторы — 22 июня я был дома с мамой. В коротком сообщении Молотов сказал, что немцы вероломно вторглись и так далее. А на самом деле не вероломно — все Сталин знал, получал сообщения от разведчиков.
Шату, Франция, 1928 г.
Но мы понимали раньше. Окна нашей кухни в коммуналке выходили во двор, и мы видели, что во дворе что-то копают, укрепляют — бомбоубежище. А перед самой войной, дней десять до начала оставалось, промелькнуло сообщение ТАСС, что у нас с Германией хорошие отношения и договор о ненападении. Ровно через месяц нас стали бомбить. Нас, мальчишек, собрали и объявили, что создают комсомольско-молодежные отряды по борьбе с последствиями от налетов вражеской авиации. Выдали ночные пропуска, и каждый раз говорили, куда надо бежать. И в один из вечеров пакет бомб-зажигалок упал на крышу, а мы сидели по углам. Я тогда играл в футбол и не курил — презирал это дело, а тут с перепугу начал курить. Обезвредил три или четыре зажигалки: там стояли бочки с водой, ящики с песком, рукавицы были, клещи, и надо было бомбы выбросить на улицу, утопить или в песок закопать. А спустя несколько лет я получил свою первую боевую награду — медаль «За оборону Москвы». То есть мы уже считались участниками войны. Мне запомнилось, как очередной самолет немецкий начал пролетать и кидать бомбы на Москву. Подбежал к окну и увидел: между Большим театром и Малым театром лежит девочка лет пяти, вся в крови, и над ней, склонившись, рыдает мама. Дальше этот самолет на Тверской улице попал в очередь, которая стояла в продуктовый магазин. Побило много людей. Это первые дни, когда пощупал войну живьем.
Призвали меня осенью 42-го года. Я тогда играл в футбол за Московский клуб «Крылья Советов», это был тогда класс «А», нынешняя премьер-лига. Нас отвезли в Марийскую АССР — холоднющий лагерь на 30 тысяч человек, там готовили младших командиров. Меня определили в минометную школу, и в Новый год 1942-43 мы уже были на Северо-Западном фронте — Великолукская область, сейчас Псковская. 27 февраля 1944 я уже был командиром взвода, и мы со взводом одними из первых вошли в пылающий город Пустошка. После этого я был первый раз ранен — в ногу, 17 мая. Да, никаких минометов нам не дали, их просто не хватало, и мы попали в морскую пехоту — подбирали ребят спортивных, а я бегал здорово. Я легко второй разряд мог выполнить, даже после девочек и после пьянки. Так я вообще шпанистый парень был такой. Весело жил: девочки, вино, консервы.
А после Пустошки я был ранен 12 апреля 1944-го в горло — «слепое осколочное ранение шеи с повреждениями гортани».
Призвали, хотя я был сыном врага народа, потому что некого уже было. Три с половиной миллиона уже было в плену. Немцы уже были под Москвой, а у нас ничего не готово — танки ни к черту не годились, ведь T-34, ИС-2, ИС-3 — это все появилось уже в 43-44 годах. У меня было четверостишие:
Врагов разбили мы ораву,
Но был средь нас один нахал.
Мы с ним не поделили славу,
Он всю себе ее забрал.
Призвали, а мы и рады были. Сегодня с усмешкой говорят о чувстве патриотизма, а мы были очень патриотичны. Тогда к Сталину я относился с почтением — потом уже просветлел. А тогда — ну, нет отца и нет. Кстати, в этом доме, где мы жили, по Петровскому переулку, четвертый и пятый этажи Внешторг надстроил. Выходили мы в футбольчик поиграть и друг другу говорили: «Вот там уже свет не горит, и тут не горит, и там не горит». Оба этажа опустели за несколько месяцев 37-38 года. Даже это не изменило мое отношение, а потом уже во время войны я многое увидел.
Париж, марк Рафалов с отцом и матерю, 1928 г.
Расскажу такой эпизод. Мы шли на север, и надо было освободить Пустошку, потому что Пустошка стояла на перекрестке Ленинград-Киев и Рига-Москва, а там шоссе и железная дорога — немцы получали питание, оружие. Там очень болотистые места. Очень тяжелые шли бои. Пустошку освободили 27 февраля 1943 года, и там положили 22 тысячи наших ребят. А рядом на очень высокой горе была деревушка Горушка, там стояла батарея легких немецких орудий и они с этой горы расстреливали наши части. Последовал от большого начальства приказ взять эту Горушку. А снегу было много, и мы решили провести атаку под прикрытием дымзавесы, повезли шашки. Рано утром запалили, они загорелись и почти сразу же красная ракета — атака. Мы поднялись. И ужас: дым пошел не в сторону немцев — а по розе ветров так должно было быть, а вдоль траншеи — Боженька распорядился по-своему. То есть ничего нас не скрывало. 33 человека на моих глазах полегли. У них были крупнокалиберные пулеметы, и они расстреляли наших ребят. Горушку, конечно, не взяли.
На следующий день вызывает меня майор СМЕРШ и говорит: «Ну и что вы там надымили? Расскажите». Я говорю: «Надымили как полагалось». «А почему же дым пошел по траншее?» Ну а я шутник был — «это туда вопрос», и пальцем в небо показываю. Майор в ответ: «Сволочь! Я тебе морду набью! Иди отсюда!» Понимаете, он наверняка знал, что я сын врага народа. В Пустошку мой взвод вошел одним из первых, и меня представили к награде — Орденом Красной Звезды, кажется, хотели наградить. Еще двоих кроме меня представили, всем дали, а мой наградной лист вернулся. СМЕРШ написал: «Кого награждаете?» Не завизировал.
На фронте притеснения по национальному признаку я не чувствовал. Правда в 43-м году меняли красноармейские книжки и офицерские книжки. Сидели мы с писарем в землянке штаба батальона, и он мне говорит: «Марк, у тебя в красноармейской книжке написано, что ты еврей. Что мне написать?» Я говорю — не знаю. У меня мама русская, но тогда предпочтение отдавалось отцу. Теперь, насколько я знаю, у евреев считают по маме. Я говорю: «Наверное, надо так и оставить». Тут капитан открывает дверь и говорит: «Все евреи в Ташкенте. Никаких евреев здесь нет. Напиши — русский». А когда демобилизовался в 47-м году и надо было менять документы, сдаю свои документы, а в них — русский.
Кстати, а в 40-м году, когда мне исполнилось 16 лет, я пошел в милицию отдавать документы, а мама, поскольку очень интеллигентная женщина была, так спокойно говорит: «Сынок, если будут спрашивать в пятом пункте, скажи лучше, что русский». Она же дворянка была, опытная уже — в Гражданскую войну, в Харькове, несколько раз переходила из рук в руки. Она знала, что евреев не очень любят. Паспортистка мне через стеклянную штуку говорит — а здесь что будем писать? А я про маму уже забыл и отвечаю: «Отец — еврей». Она так голову набок. «А мама – русская дворянка». Она аж подскочила: «Так это же еще хуже!»
Экипаж танка ИС-3 ("Иосиф Сталин"), второй слева - Гвардии лейтенант М. Рафалов, 1947 г.
А в 1947 году — тогда нехорошие настроения появились — меня вызвали в партком. Кто-то там докладывает: это же безобразие, был евреем, а теперь русский. Исключать надо, мол, из партии. Но нашлись ребята, сказали: «Он вернулся с фронта, дважды ранен. Морской пехотинец. Что вы от него хотите? Напишите выговор без занесения в учетную карточку».
После Пустошки 27 февраля мы пошли дальше на Ригу. Где-то совсем рядом со Псковом течет река Великая, в боях создали там плацдарм. У нас были самоходки, и не хватало разведчиков, чтобы определить расположение немецких орудий на той стороне реки. Мы вшестером где-то пробыли всю ночь в снегу и засекали на бумаге расположение. Наши провоцировали выстрелами, немцы сразу отвечали, и было видно, где орудия стоят, где пулеметы. А там расстояние-то — 200 метров. У меня есть стихотворение:
Двести метров всего
Там засели враги.
Двести метров всего,
Но пойди, пробеги.
Утро. Я иду первый, на боку пистолет. А немцы ротную минку пустили — семь осколков я словил, а ребят не тронуло. Вот на горле, и здесь, на лице. Так и не достали осколки, да я привык уже. Бриться только неудобно. В этом году направили меня на томографию, а там спрашивают, есть ли инородные тела, и написали — «не полагается, убрать все инородные тела». Ну куда — убрать? Мне уже 91-й год идет.
Я был старшим сержантом, командиром взвода — то есть, на офицерской должности, и когда меня ранило, на самолете отвезли на Селигер, в город Осташков. Лежал в офицерской палате: дополнительный паек, и давали уже не махорку, а «Казбек». А я очень хотел вернуться в свою часть. Меня определили в резервный полк. Туда люди из госпиталей возвращаются, новобранцы. А тут приезжают покупатели: в то время был указ, что ребят, у кого есть образование девять классов или больше, надо стараться сохранить — надо ж кому-то работать. Набирают покупатели ребят в военные училища, но я от пехотного сразу отказывался. А тут полковник приехал, такой озорной мужик, мы с ним про футбол поговорили, потом поехали в Челябинск, и меня забрали в Челябинское танкотехническое училище. Я его окончил с отличием. Прослужил на Забайкальско-Амурском фронте почти два года. В 47-м году я уже играл в футбол за ОДО, они по классу «Б» играли. Называлась команда «Окружной дом офицеров», а потом стала «Танкист». Я играл за сборную армии.
Виши, Франция, Марк Рафалов с отцом, 1927г.
А потом я пытался демобилизоваться — нужно рапорт писать, но через голову начальства нельзя, а меня терпеть не мог командир полка Попов, потому что я в футбол играл. У нас еще был Машков, так он тенором был — улетал все время на концерты. А я уезжал то на сборы, то на игры. И он нас двоих не любил, на партсобраниях говорил: «Рафалов и Машков служить не хотят, один горло дерет, другой пузырь гоняет». В конце концов командир батальона подсказал: «Зачем ты Попову пишешь, никогда он тебя не отпустит! За кого ты голосовал в Верховный совет?» Ответил, что за маршала Малиновского. Он отвечает: «Никакого маршала нет. Пиши депутату Верховного совета Малиновскому Родиону Яковлевичу. Пиши как депутату». Я написал, что у меня такое-то ранение, что хочу учиться. И я его не обманул, кончил потом институт в Москве.
Политические репрессии в СССР
Справка
Принудительные меры государственного воздействия, включающие различные виды наказаний и правоограничений, применявшиеся в СССР к отдельным лицам и категориям лиц по политическим мотивам. Лишение жизни или свободы, принудительное помещение в психиотрические клиники, выдворение из страны и лишение гражданства, депортация из мест проживания, направление в ссылку, высылку или на спецпоселение, привлечение к принудительному труду. (закон РФ № 1761-1 «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 г.)
Репрессии начались сразу после Октябрьской революции 1917 года. В конце 1920-х – начале 1930-х годов приобрели массовый характер. Особенного размаха достигли в 1937-1938 годы - это время впоследствии было названо историками «Большим террором».
В 1937-1938 годах было арестовано 1 548 366 человек (1937 г. – 918 671 человек; 1938 г. – 629 695 человек) и из них расстреляно 681 692 человек (1937 г. - 353 074 человек; 1938 - 328 618 человек).
Более того, из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на 17-м съезде, было арестовано и расстреляно в эти годы 98 человек. Для всех переданых суду членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) была избрана одна мера наказания – расстрел, ни одного из них не оставили в живых. (Доклад комиссии ЦК КПСС президиуму ЦК КПСС по установлению причин массовых репрессий против членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на ХVII съезде партии от 9 февраля 1956 г.). Исходя из подобных цифр, интенсивность расстрелов составляла до 1 200-1 300 расстрелов в среднем в день по всей стране.
Реабилитация жертв политических репрессий началась после смерти Сталина. В феврале 1956 года на XX съезде КПСС первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев назвал репрессии незаконными и преступными. Реабилитировали в основном видных политических деятелей. Процесс активизировался в 1989 году и затронул уже рядовых граждан (было реабилитировано 1 073 750 человек).
18 октября 1991 года был принят закон, по которому жертвы политических репрессий и члены их семей должны были быть реабилитированы, им возвращались утраченные звания и награды, разрешалось вернуться в места проживания, выплачивалась материальная компенсация. (Доклад об исполнении Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 2009г.)
Реабилитация жертв политических репрессий продолжается до сих пор.
Справка
Принудительные меры государственного воздействия, включающие различные виды наказаний и правоограничений, применявшиеся в СССР к отдельным лицам и категориям лиц по политическим мотивам. Лишение жизни или свободы, принудительное помещение в психиотрические клиники, выдворение из страны и лишение гражданства, депортация из мест проживания, направление в ссылку, высылку или на спецпоселение, привлечение к принудительному труду. (закон РФ № 1761-1 «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 г.)
Репрессии начались сразу после Октябрьской революции 1917 года. В конце 1920-х – начале 1930-х годов приобрели массовый характер. Особенного размаха достигли в 1937-1938 годы - это время впоследствии было названо историками «Большим террором».
В 1937-1938 годах было арестовано 1 548 366 человек (1937 г. – 918 671 человек; 1938 г. – 629 695 человек) и из них расстреляно 681 692 человек (1937 г. - 353 074 человек; 1938 - 328 618 человек).
Более того, из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на 17-м съезде, было арестовано и расстреляно в эти годы 98 человек. Для всех переданых суду членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) была избрана одна мера наказания – расстрел, ни одного из них не оставили в живых. (Доклад комиссии ЦК КПСС президиуму ЦК КПСС по установлению причин массовых репрессий против членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на ХVII съезде партии от 9 февраля 1956 г.). Исходя из подобных цифр, интенсивность расстрелов составляла до 1 200-1 300 расстрелов в среднем в день по всей стране.
Реабилитация жертв политических репрессий началась после смерти Сталина. В феврале 1956 года на XX съезде КПСС первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев назвал репрессии незаконными и преступными. Реабилитировали в основном видных политических деятелей. Процесс активизировался в 1989 году и затронул уже рядовых граждан (было реабилитировано 1 073 750 человек).
18 октября 1991 года был принят закон, по которому жертвы политических репрессий и члены их семей должны были быть реабилитированы, им возвращались утраченные звания и награды, разрешалось вернуться в места проживания, выплачивалась материальная компенсация. (Доклад об исполнении Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 2009г.)
Реабилитация жертв политических репрессий продолжается до сих пор.
А после XX Съезда партии отца реабилитировали. Мы с сестрой по закону стали совершенно полноценными людьми, но до сих пор некоторые относятся косо. Особенно однополчане. Когда заходит разговор об отце, говорят — «так же не сажали просто, значит, что-то было». При этом все добрые, прекрасные люди. Это все заслуга пропаганды — настолько вбивали в головы. Чтобы отношение изменилось, должно время пройти. Мое отношение тоже менялось постепенно. На фронте мы как-то с одним парнем из штрафбата разговорились: он кончил железнодорожный институт, москвич, работал на железной дороге диспетчером. Так вот он как-то сутки не спал, и оказалось, что дал неправильную команду и направил товарный вагон в другой вагон, полный сахара — люди сбежались, растащили этот сахар. Ему засунули 12 лет лагерей, но заменили на фронт. Мы с ним встретились, когда он был раненый уже, а если ранение — сразу амнистия. Эти маленькие эпизоды все меняли понемногу. Потом был еще майор Девятаев, из Горького. Был командиром штурмовика, его сбили и взяли в плен, он попал в лагерь и оттуда с ребятами на немецком самолете сбежал. Прилетел, а ему дали девять лет тюрьмы. После выступления Хрущева только выпустили. Вот его судьба запала в душу. Да много от ребят разных историй знаю, все это накапливалось. Книг потом много читал. С «Мемориалом» связан.
М. Рафалов в центре, уже судья
Во время расцвета антисемитизма в России меня уволили в 1952 году из министерства тяжелого машиностроения. Я работал в центральном аппарате Минтяжмаша, но меня уволили. Ходил потом с утра до вечера искал работу — ничего, даже учеником шофера не взяли. Спас меня случай. У Покровских ворот встретил знакомого — Никитина, тогда он был заведующим кафедрой физподготовки Торфяного института. Рассказал, что фронтовики могли получить право стать студентами. Я стал долбить, и из пяти экзаменов получил три пятерки и две четверки — поступил. Потом меня избрали председателем спортклуба, профсоюз стал платить неплохие деньги. Пропаганда была такая, что ярко выраженные евреи боялись на улицу выходить. К счастью, тот период продолжался не очень долго.
А на войне почти не было национализма. У меня во взводе были Вася Белов и Уткин, оба карелы. Еще Будоржапов и Бударханов — казахи, с которыми я ходил в разведку. Оба здоровые. Земляникин был еврей. Смородинов — русский. Такая смесь. Никто на это внимания не обращал.
Вот дети в школе часто спрашивают, было ли мне страшно. Конечно, боялся — все боялись. Но страх надо уметь преодолевать — ты же мужчина. У меня был во взводе один парень, так он во время артобстрела падал на землю, прятался.
После окончания института пошел работать в научно-исследовательский институт. Был инженером, работал в НИИ подъемно-транспортного машиностроения. Всю жизнь там проработал. А после ранения в ногу тяжело было бегать, и я перешел в разряд судей. Хотелось играть в футбол, я пришел в Коллегию судей и остался.
Текст: Василий Колотилов, фото: Константин Саломатин
проект «Две войны: ветераны о ВОВ и национализме», 2015
Продолжение следует...проект «Две войны: ветераны о ВОВ и национализме», 2015
Community Info